svidetelwindows (d_galaydov) wrote,
svidetelwindows
d_galaydov

Categories:

Как появилась человеческая речь?

Язык — один из главных признаков, выделяющих человека из животного мира. Нельзя сказать, что животные не умеют общаться друг с другом. Однако столь высокоразвитая, управляемая волей система звуковой коммуникации сформировалась только у Homo sapiens. Как же мы стали обладателями этого уникального дара?

Загадка происхождения языка по праву занимает свое место в ряду главных тайн бытия: рождения Вселенной, возникновения жизни, появления эукариотической клетки, обретения разума. Еще совсем недавно имели хождение гипотезы о том, что наш вид существует всего каких-нибудь 20 000 лет, однако новые достижения палеоантропологии показали, что это не так. Время возникновения человека разумного отодвинулось от нас почти на 200 000 лет, причем способность к речи, вероятно, в значительной степени сформировалась еще у его предков.


Происхождение языка не было одномоментным и скачкообразным. Ведь у млекопитающих всех детей рожают и растят мамы, и для успешного выращивания потомства матери и детеныши — в каждом поколении — должны достаточно хорошо понимать друг друга. Поэтому такой точки во времени, до которой предки человека не умели говорить, а после которой сразу заговорили, конечно же, не существует. Но даже очень медленное накапливание различий между поколением родителей и поколением потомков за миллионы (и даже за сотни тысяч) лет способно дать переход количества в качество.


Мозг, а не кости
Происхождение языка было частью адаптации древних представителей нашей эволюционной линии в том направлении, которое вообще характерно для приматов. А характерно для них не отращивание клыков, когтей или четырехкамерного желудка, а развитие мозга. Развитый мозг дает возможность куда лучше понимать, что происходит вокруг, находить причинно-следственные связи между прошлым и настоящим, а также планировать будущее. А значит, выбирать более оптимальную программу поведения. Очень важно и то, что приматы — животные групповые. Чтобы им успешно воспроизводить свою численность, чтобы их потомство не только рождалось, но и доживало до какого-то приличного возраста и само достигало репродуктивного успеха, нужны усилия всей группы, нужна общность, пронизанная множеством социальных связей. Все друг другу, пусть хотя бы неосознанно, должны помогать (или хотя бы не слишком мешать). Какие-то элементы сотрудничества и взаимопомощи вполне просматриваются даже у современных обезьян. Чем дольше детство, тем больше требований к сплоченности группы — а значит, и к развитию средств коммуникации.


Существует гипотеза, согласно которой разделение общих предков человека и современных человекообразных обезьян шло по средам обитания. Пращуры горилл и шимпанзе остались в тропических джунглях, а наши предки вынуждены были адаптироваться к жизни сначала в редколесье, а потом и в саванне, где весьма велики сезонные различия и всеядному существу имеет смысл ориентироваться в огромном количестве деталей окружающей действительности. В такой ситуации отбор начинает благоприятствовать тем группам, у членов которых возникает потребность не только подмечать, но и комментировать увиденное с помощью тех или иных сигналов. С этой страстью к комментированию люди не расстались и по сей день.


К чему эти басни?
В 1868 году немецкий лингвист Август Шлейхер написал коротенькую басню «Овца и кони» на праиндоевропейском языке, то есть реконструированном языке, которого никто никогда не слышал. Для своего времени сочинение Шлейхера могло показаться триумфом компаративистики, но впоследствии, по мере дальнейших разработок в области праиндоевропейской реконструкции текст басни не раз переписывался лингвистами. Однако, несмотря на то, что басня на языке, возрожденном «на кончике пера», кажется забавной иллюстрацией (для непосвященных) к работе компаративистов, вряд ли такие экзерсисы можно воспринимать всерьез. Дело в том, что восстанавливая праязык, невозможно учесть, что различные элементы этой реконструкции могли относиться к разному времени, а кроме того, некоторые черты праязыка могли успеть утратиться во всех языках-потомках.


Реагировать звуками на какие-то окружающие явления умеет не только человек: у многих видов животных есть, например, пищевые крики, крики на разные типы опасности. А вот развить такие средства, с помощью которых можно было бы комментировать вообще все что угодно, навешивать словесные «ярлычки» на реальность в бесконечном количестве (в том числе изобретать новые в пределах собственной жизни), — это удалось только людям. Удалось потому, что в выигрыше оказывались группы, у которых эти комментарии были более выраженными и более детальными.


Всхрюкнул от досады
Переход к звуковой коммуникации мог начаться с того времени, когда наши предки стали регулярно изготавливать каменные орудия. Ведь пока человек делает орудия или делает что-то этими орудиями, он не может коммуницировать с помощью жестов, как шимпанзе. У шимпанзе звуки неподконтрольны воле, а жесты подконтрольны, и когда они хотят что-то сообщить, то входят в поле зрения «собеседника» и жестами или иными действиями подают ему сигнал. А что делать, если руки заняты?



Первоначально никто из древних гоминид и не думал, чтобы в этой ситуации что-то «сказать» сородичу. Но даже если у него непроизвольно вырвется какой-нибудь звук, велика вероятность, что сообразительный сородич просто по интонации сможет догадаться, в чем там проблема у ближнего. Точно так же, когда человеку с разными интонациями называют его имя, он уже зачастую прекрасно понимает, с чем к нему обратятся — с упреком, похвалой или просьбой. А ведь ему еще ничего не сообщили. Если эволюционный выигрыш будут получать те группы, члены которых понимают лучше, отбор будет поощрять все более тонкие различия в сигнале — чтобы было что понимать. А подконтрольность воле придет со временем.



Развиваем аппарат
Для того чтобы лучше понимать (а потом и произносить), нужны мозги. Развитие мозга у гоминид видно по так называемым эндокранам (слепкам внутренней поверхности черепа). Мозг становится все больше (а значит, увеличиваются возможности памяти), в частности, растут те его участки, на которых у нас расположены «зоны речи» (зона Брока и зона Вернике), а еще — лобные доли, занятые высшими формами мышления.
У непосредственного предка человека нашего вида — Homo heidelbergensis — был уже весьма приличный комплекс приспособлений к артикулированной звучащей речи. Видимо, они уже могли довольно хорошо управлять своими звуковыми сигналами. Кстати, с гейдельбергским человеком палеоантропологам очень повезло. В Испании, на территории муниципалитета Атапуэрка была обнаружена расщелина, где тела древних гоминид оказались недоступны хищникам, и останки дошли до нас в прекрасной сохранности. Уцелели даже слуховые косточки (молоточек, наковаленка и стремечко), что позволило сделать выводы о слуховых возможностях наших предков. Оказалось, что гейдельбергские люди могли лучше, чем современные шимпанзе, слышать на тех частотах, где работают признаки звуков, которые достигаются артикуляцией. Разные гейдельбержцы, конечно, слышали по‑разному, но в целом видна эволюционная линия в сторону более высокой приспособленности к восприятию звучащей речи.



Игра на диафрагме
Артикулярованная звучащая речь — дело непростое, потому что разные звуки по природе своей разной громкости. То есть если через ротовую полость при разной артикуляции прогонять один и тот же звуковой поток, то звук «а» будет самым громким, а, например, «и» — гораздо тише. Но если с этим смириться, то получится, что громкие звуки типа «а» начнут глушить другие, не столь громкие звуки по соседству. Поэтому наша диафрагма, делая удивительные тонкие движения типа вдоха на выдохе, аккуратно «выправляет» наш звуковой поток, чтобы громкие звуки были не слишком громкими, а тихие не слишком тихими.


Более того, воздух на голосовые связки подается порциями, слогами. И нам не надо между слогами непременно делать вдох. Каждый отдельный слог мы можем совместить с другими слогами, и придать этим слогам различия — как друг относительно друга, так и внутри слога. Все это тоже делает диафрагма, но для того чтобы мозг мог столь виртуозно управлять этим органом, человек получил широкий позвоночный канал: мозгу понадобился, как мы сейчас говорим, широкополосной доступ в виде большего количества нервных связей.


Вообще, с развитием звуковой коммуникации физиологический аппарат речи существенно усовершенствовался. У людей уменьшились челюсти — они теперь не так выступают вперед, а гортань, напротив, опустилась. В результате этих изменений у нас длина ротовой полости примерно равна длине глотки, соответственно, язык получает большую подвижность как по горизонтали, так и по вертикали. Таким образом, можно производить много разнообразных гласных и согласных.


И, разумеется, значительное развитие получил сам мозг. Ведь если мы обладаем развитым языком, то нужно где-то хранить такое большое количество звуковых обликов слов (а когда — значительно позже — появляются языки письменные, то и письменных тоже). Куда-то нужно записать колоссальное количество программ порождения языковых текстов: ведь мы не говорим теми же самыми фразами, что слышали в детстве, а постоянно рождаем новые. Мозг также должен включать в себя аппарат для генерации выводов из полученной информации. Потому что если выдать много информации тому, кто не может делать выводы, то зачем она ему? И за это отвечают лобные доли, в особенности то, что называется префронтальной корой.


Из всего вышесказанного можно заключить, что происхождение языка было эволюционно длительным процессом, начавшимся задолго до появления человека современного вида.


Молчащие глубины времени
Можем ли мы сегодня представить себе, каким был тот первый язык, на котором заговорили наши далекие предки, опираясь на материал живых и оставивших письменные свидетельства мертвых языков? Если учесть, что история языка насчитывает более сотни тысяч лет, а самые древние письменные памятники — около 5000 лет, то ясно, что экскурс к самым корням представляется крайне сложной, почти неразрешимой задачей. Мы до сих пор не знаем, было ли происхождение языка уникальным явлением или разные древние люди изобретали язык несколько раз. И хотя сегодня многие исследователи склонны считать, что все известные нам языки восходят к одному корню, вполне может оказаться, что этот общий предок всех наречий Земли был лишь одним из нескольких, просто остальные оказались менее удачливыми и не оставили дошедшего до наших дней потомства.


Люди, плохо разбирающиеся в том, что такое эволюция, нередко полагают, что было бы весьма заманчивым отыскать нечто вроде «лингвистической латимерии» — язык, в котором законсервировались некие архаические черты речи древних. Однако надеяться на это не приходится: все языки мира прошли одинаково длинный эволюционный путь, неоднократно менялись под воздействием как внутренних процессов, так и внешних влияний. Кстати, и латимерия ведь тоже эволюционировала…


От праязыка к прапраязыку
Но вместе с тем движение к истокам в русле сравнительно-исторического языкознания идет. Этот прогресс мы наблюдаем благодаря методам реконструкции языков, от которых не осталось ни единого написанного слова. Сейчас уже ни у кого не вызывает сомнений существование индоевропейской семьи языков, заключающей в себе произошедшие из одного корня славянскую, германскую, романскую, индо-иранскую и некоторые другие живые и вымершие ветви языков. Праиндоевропейский язык существовал примерно 6−7 тысяч лет назад, но лингвистам удалось до определенной степени реконструировать его лексический состав и грамматику. 6000 лет — это время, сопоставимое с существованием цивилизации, но это очень мало в сравнении с историей человеческой речи. Можно ли двигаться дальше? Да, можно, и вполне убедительные попытки воссоздания еще более ранних языков предпринимаются компаративистами разных стран, в особенности России, где существует научная традиция реконструкции так называемого ностратического праязыка. В ностратическую макросемью объединяются, помимо индоевропейских, также уральские, алтайские, дравидийские, картвельские (и, возможно, еще некоторые) языки. Праязык, от которого произошли все эти языковые семьи, мог существовать порядка 14 000 лет назад. За пределами ностратической макросемьи остаются сино-тибетские языки (туда входят китайский, тибетский, бирманский и другие языки), большинство языков Кавказа, языки индейцев обеих Америк и т. д. Если мы исходим из постулата о едином корне всех языков мира, то представляется возможным реконструировать праязыки других макросемей (в частности, сино-кавказской макросемьи) и в сопоставлении с материалом ностратической реконструкции уходить все дальше и дальше в глубь времен. Дальнейшие исследования смогут существенно приблизить нас к истокам человеческого языка.



А что если это случайность?
Остается лишь вопрос верификации получаемых результатов. Не являются ли все эти реконструкции слишком гипотетическими? Ведь речь идет уже о масштабе более десятка тысяч лет, и языки, лежащие в основе макросемей, пытаются изучать не на базе известных языков, а на основе других, также реконструированных. На это можно ответить, что инструментарий верификации существует, и хотя в лингвистике, конечно же, никогда не утихнут споры о точности той или иной реконструкции, компаративисты вполне могут предъявить убедительные аргументы в пользу своей точки зрения. Главным доказательством родства языков являются регулярные звуковые соответствия в области наиболее устойчивой (так называемой базисной) лексики. При взгляде на близкородственный язык типа украинского или польского такие соответствия легко увидит даже неспециалист, и даже не только в базисной лексике. Родство русского и английского, относящихся к ветвям индоевропейского древа, которые разделились около 6000 лет назад, уже неочевидно и требует научных обоснований: те слова, которые звучат похоже, скорее всего, окажутся случайными совпадениями или заимствованиями. Но если посмотреть внимательнее, можно заметить, например, что английскому th в русском всегда соответствует «т»: mother — мать, brother — брат, устаревшее thou — ты…



Что хочет сказать птица?
Развитие человеческой речи было бы невозможно без целого ряда психологических предпосылок. Например, человеку оченьхочется слышать понимаемую речь. В результате он способен услышать ее в чем угодно. Птица чечевица издаёт свист, а человеку слышится «Витю видел?». Перепелка в поле зовет «Подь полоть!». Ребенок слышит поток слов, издаваемых матерью, и, ещё не зная, что они значат, тем не менее уже понимает, что этот шум принципиально отличается от шума дождя или шелеста листьев. И малыш отвечает маме тоже каким-то потоком звуков, тем, который он на данный момент способен произвести. Именно поэтому дети легко учат родной язык — их не надо дрессировать, награждая за каждое правильное слово. Ребенок хочет общаться — и довольно быстро усваивает, что мама на абстрактное «вя» отзывается хуже, чем на что-нибудь, более похожее на слово.



Кроме того, человеку очень хочется понять, что имел в виду другой. Настолько хочется, что если даже собеседник оговорился, человек его всё равно поймет. Человеку свойственна кооперативность во взаимоотношениях с другими людьми, причем в том, что касается системы общения, она выведена на подсознательный уровень: мы подлаживаемся под собеседника совершенно неосознанно. Если собеседник назовет какой-то объект, скажем, не «ручкой», а «держалкой», мы, скорее всего, повторим за ним этот термин, когда заговорим о том же самом предмете. Этот эффект можно было наблюдать в те времена, когда СМС еще были на латинице. Если человек получал письмо, где, например, звук «ш» передавался не той комбинацией латинских букв, к которой он привык (например sh), а другим способом («6», «W»), то в ответе этот звук вероятнее всего кодировался так же, как у собеседника. Подобные глубинные механизмы прочно вшиты в наши сегодняшние речевые привычки, мы их даже не замечаем.


У русского с японским нет, казалось бы, совсем ничего общего. Кому может прийти в голову, что русский глагол «быть» и японский «иру» («быть» в применении к живому существу) являются родственными словами? Однако в реконструированном праиндоевропейском за смысл «быть» отвечает, в частности, корень «бхуу-" (с долгим «у»), а в праалтайском (предке тюркских, монгольских, тунгусо-манчжурских, а также корейского и японского языков) это же значение отводится корню «буи-". Эти два корня уже очень похожи (особенно если учесть, что праиндоевропейским звонким придыхательным всегда соответствуют алтайские звонкие, а сочетания типа «уи» были в праиндоевропейском невозможны). Таким образом, мы видим, что за тысячелетия раздельного развития слова с одинаковым корнем изменились до неузнаваемости. Поэтому в качестве доказательства возможного родства отдаленно родственных языков компаративисты ищут не буквальные совпадения (они как раз, скорее всего, укажут на заимствование, а не на родство), а устойчиво повторяющиеся звуковые соответствия у корней со схожим значением. Например, если в одном языке звук «т» всегда соответствует звуку «к», а «х» всегда соответствует «с», то это серьезный аргумент в пользу того, что мы имеем дело с родственными языками и что на их основе можно попытаться реконструировать язык-предок. И сопоставлять надо не современные языки, а хорошо реконструированные праязыки — они меньше успели измениться.

Единственное, что можно использовать в качестве контраргумента против гипотезы о родстве данных языков, это предположение о случайном характере выявленных параллелей. Однако для оценки такой вероятности существуют математические методы, и при накоплении достаточного материала гипотезу о случайном появлении параллелей можно легко отвергнуть. Таким образом, наряду с астрофизикой, изучающей излучение, пришедшее к нам чуть ли не со времен Большого взрыва, лингвистика также постепенно учится заглядывать в отдаленное прошлое человеческого языка, которое не оставило по себе следа ни на глиняных табличках, ни в памяти человечества.

Tags: иностранный язык, речь, тайны языка, язык
Subscribe

Recent Posts from This Journal

  • Post a new comment

    Error

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your reply will be screened

  • 0 comments